Православная церковь установила несколько особых поминальных дней в году, которые называются вселенскими родительскими субботами. В эти дни поминают не только своих умерших родственников, но сугубо молятся обо всех православных «от века усопших», у кого не осталось в живых никого, кто мог бы ходатайствовать за них перед Господом. Мы молимся о незнакомых нам людях. В такие дни я вспоминаю женщину, с которой однажды свела меня моя докторская судьба. Имя ее, по моей в то время молодости и легкомысленности, я не запомнила.
После окончания института я работала в «скорой медицинской помощи». Однажды мы приехали на вызов к онкологической больной. Такие вызовы считались простыми и на них отправляли бригады с молодыми докторами, а порой одного фельдшера, чтобы дать пациенту обезболивающее лекарство. В то время в арсенале медиков не было сильнодействующих аналгетиков, какие имеются сейчас. Наши возможности ограничивались обыкновенным анальгином и наркотиками, за использованием которых велся строжайший учет. Была ночь, смена выдалась на редкость тяжелой, но подробности нашего визита мне запомнились отчетливо, хотя с тех пор прошло уже более 40 лет.
Я вспоминаю крохотную хрущевскую квартирку, тусклый свет ночника, освещающий смятую постель, и не старую еще женщину с искаженным муками смертельной болезни лицом. У пациентки была последняя стадия рака молочной железы. Одна железа у нее была удалена, о чем свидетельствовал послеоперационный рубец, на месте другой зияла обширная, почти на всю левую половину грудной клетки язва с неровными кровоточащими краями. Вид этой раны в сочетании с крайним истощением пациентки, темнотой комнаты и запахом гниющей плоти был ужасен. Я была молодым врачом и не умела еще владеть собой, как полагается людям нашей профессии, и ужас, который я испытала от этого зрелища, отразился на моем лице. Женщина, по-видимому привыкшая к подобной реакции, посмотрела на меня понимающе и прошелестела белыми сухими губами:
- Дочка, укол мне поставь, и поезжайте с миром.
Я очнулась и подавила в себе ужас и брезгливость. Включив свет, мы увидели, что рана покрыта несколькими марлевыми салфетками, прочно присохшими к ее дну и краям. Больная сидела на кровати, обреченно свесив ноги, и в ее глазах читалось нетерпение. Мы быстро сделали инъекцию наркотика и еще нескольких препаратов, которые усиливали и продлевали его действие. Потом положили на рану салфетку, обильно смоченную новокаином, чтобы через некоторое время попытаться отделить размокший старый перевязочный материал от раны и наложить свежую повязку. При моем прикосновении к раневой поверхности больная глухо застонала и зубами вцепилась в свою иссушенную руку. Когда лекарства начали действовать, женщина немного оживилась. Она едва слышно что-то рассказывала мне, а я напряженно думала, как поступить с этой больной, потому что мой медицинский стаж был равен нескольким месяцам. Эти мысли прервала моя подопечная:
- Не мучайся, дочка! В больницу таких «запущенных», – употребила она медицинский термин, – не берут. Рану обработать вы тоже не сможете. Пинцетом салфетку тронешь, может кровотечение начаться – и конец! А пожить-то как хочется! Как говорится: горько, горько, да еще бы столько! – невесело заключила больная. – Поезжайте. Мне уже легче, – соврала она.
- Как же вы уснете с такими болями? – недоумевала я.
- Поспать – это редкое счастье. Я привыкла мучаться, – спокойно ответила больная. Вы поезжайте, сколько времени со мной возитесь!
Мое сердце разрывалось от жалости к женщине, которая была такого же возраста, как моя мама. Почему больных, обреченных на смерть, мы обрекаем еще и на невыносимые мученья из-за того, что кто-то «наверху» решил, что больше трех инъекций наркотиков в сутки им делать нельзя? Я изо всех сил пыталась быть спокойной, начала заполнять карточку вызова, но ручка прыгала в руках, губы дрожали, выдавая мое волнение. Вдруг я почувствовала нежное прикосновение. Женщина гладила меня по руке с зажатой в ней авторучкой, и меня прорвало. Я беззвучно заплакала, слезы капали на карточку, я смахивала их, размазывая чернила. Женщина говорила что-то утешительное, а мне было горько из-за своего бессилия и стыдно за себя. Фельдшер бросал недоуменные взгляды, крутил пальцем у виска: «Сдурела, что ли?», – но взять себя в руки не получалось.
Между тем время шло. Кое-как успокоившись, я распорядилась сделать еще одну внутривенную инъекцию, затем ввести снотворный препарат. Больная продолжала гладить мою руку. Через некоторое время мне показалось, что она засыпает, я знаком показала фельдшеру, чтобы он собирался, и осторожно высвободила свою ладонь из руки пациентки.
Мы погасили свет и на цыпочках вышли в темную прихожую. Открывая наружную дверь, я услышала позади себя какое-то шевеление и, обернувшись, увидела больную. Она с трудом подошла ко мне и поспешно сунула мне какой-то предмет. В ответ на протестующий жест женщина умоляюще посмотрела на меня и я не решилась ей отказать. Выйдя на лестничную площадку, я увидела у себя в руках небольшую бумажную иконку Богородицы, наклеенную на дощечку. Икона была старая, местами потертая, но прекрасный лик был виден отчетливо.
Мы медленно спускались по лестнице. Было неловко за свою слабость, которая, конечно, не прибавила мне авторитета в глазах напарника. Я упросила его никому не рассказывать, как я ревела на вызове. Фельдшер обещал молчать и посоветовал мне оставить подарок на подоконнике в подъезде.
- Может, она несчастье приносит, – предположил он, глядя на икону.
Я не посмела так поступить и взяла икону домой. Все эти годы она хранится у меня. Прошло много лет, я пришла в церковь не как случайный человек, а как блудная дочь с раскаянием и слезами. Я узнала, что моя икона – это образ Серафимо-Дивеевской Божией Матери. Думаю, что она не случайно появилась в моей жизни, так же как и безымянная моя больная. Я часто вспоминаю о ней. Меня поразило тогда смирение этой женщины перед судьбой, как я тогда думала, а теперь знаю, что перед волей Божьей. Она кротко терпела невыносимые муки и даже находила силы утешать других. Упокой, Господи, ее светлую душу!
Елена Шилова.
«Колокол Севера» №5 сентябрь 2016 г. Родительская суббота
Православная церковь установила несколько особых поминальных дней в году, которые называются вселенскими родительскими субботами. В эти дни поминают не только своих умерших родственников, но сугубо молятся обо всех православных «от века усопших», у кого не осталось в живых никого, кто мог бы ходатайствовать за них перед Господом. Мы молимся о незнакомых нам людях. В такие дни я вспоминаю женщину, с которой однажды свела меня моя докторская судьба. Имя ее, по моей в то время молодости и легкомысленности, я не запомнила.
После окончания института я работала в «скорой медицинской помощи». Однажды мы приехали на вызов к онкологической больной. Такие вызовы считались простыми и на них отправляли бригады с молодыми докторами, а порой одного фельдшера, чтобы дать пациенту обезболивающее лекарство. В то время в арсенале медиков не было сильнодействующих аналгетиков, какие имеются сейчас. Наши возможности ограничивались обыкновенным анальгином и наркотиками, за использованием которых велся строжайший учет. Была ночь, смена выдалась на редкость тяжелой, но подробности нашего визита мне запомнились отчетливо, хотя с тех пор прошло уже более 40 лет.
Я вспоминаю крохотную хрущевскую квартирку, тусклый свет ночника, освещающий смятую постель, и не старую еще женщину с искаженным муками смертельной болезни лицом. У пациентки была последняя стадия рака молочной железы. Одна железа у нее была удалена, о чем свидетельствовал послеоперационный рубец, на месте другой зияла обширная, почти на всю левую половину грудной клетки язва с неровными кровоточащими краями. Вид этой раны в сочетании с крайним истощением пациентки, темнотой комнаты и запахом гниющей плоти был ужасен. Я была молодым врачом и не умела еще владеть собой, как полагается людям нашей профессии, и ужас, который я испытала от этого зрелища, отразился на моем лице. Женщина, по-видимому привыкшая к подобной реакции, посмотрела на меня понимающе и прошелестела белыми сухими губами:
- Дочка, укол мне поставь, и поезжайте с миром.
Я очнулась и подавила в себе ужас и брезгливость. Включив свет, мы увидели, что рана покрыта несколькими марлевыми салфетками, прочно присохшими к ее дну и краям. Больная сидела на кровати, обреченно свесив ноги, и в ее глазах читалось нетерпение. Мы быстро сделали инъекцию наркотика и еще нескольких препаратов, которые усиливали и продлевали его действие. Потом положили на рану салфетку, обильно смоченную новокаином, чтобы через некоторое время попытаться отделить размокший старый перевязочный материал от раны и наложить свежую повязку. При моем прикосновении к раневой поверхности больная глухо застонала и зубами вцепилась в свою иссушенную руку. Когда лекарства начали действовать, женщина немного оживилась. Она едва слышно что-то рассказывала мне, а я напряженно думала, как поступить с этой больной, потому что мой медицинский стаж был равен нескольким месяцам. Эти мысли прервала моя подопечная:
- Не мучайся, дочка! В больницу таких «запущенных», – употребила она медицинский термин, – не берут. Рану обработать вы тоже не сможете. Пинцетом салфетку тронешь, может кровотечение начаться – и конец! А пожить-то как хочется! Как говорится: горько, горько, да еще бы столько! – невесело заключила больная. – Поезжайте. Мне уже легче, – соврала она.
- Как же вы уснете с такими болями? – недоумевала я.
- Поспать – это редкое счастье. Я привыкла мучаться, – спокойно ответила больная. Вы поезжайте, сколько времени со мной возитесь!
Мое сердце разрывалось от жалости к женщине, которая была такого же возраста, как моя мама. Почему больных, обреченных на смерть, мы обрекаем еще и на невыносимые мученья из-за того, что кто-то «наверху» решил, что больше трех инъекций наркотиков в сутки им делать нельзя? Я изо всех сил пыталась быть спокойной, начала заполнять карточку вызова, но ручка прыгала в руках, губы дрожали, выдавая мое волнение. Вдруг я почувствовала нежное прикосновение. Женщина гладила меня по руке с зажатой в ней авторучкой, и меня прорвало. Я беззвучно заплакала, слезы капали на карточку, я смахивала их, размазывая чернила. Женщина говорила что-то утешительное, а мне было горько из-за своего бессилия и стыдно за себя. Фельдшер бросал недоуменные взгляды, крутил пальцем у виска: «Сдурела, что ли?», – но взять себя в руки не получалось.
Между тем время шло. Кое-как успокоившись, я распорядилась сделать еще одну внутривенную инъекцию, затем ввести снотворный препарат. Больная продолжала гладить мою руку. Через некоторое время мне показалось, что она засыпает, я знаком показала фельдшеру, чтобы он собирался, и осторожно высвободила свою ладонь из руки пациентки.
Мы погасили свет и на цыпочках вышли в темную прихожую. Открывая наружную дверь, я услышала позади себя какое-то шевеление и, обернувшись, увидела больную. Она с трудом подошла ко мне и поспешно сунула мне какой-то предмет. В ответ на протестующий жест женщина умоляюще посмотрела на меня и я не решилась ей отказать. Выйдя на лестничную площадку, я увидела у себя в руках небольшую бумажную иконку Богородицы, наклеенную на дощечку. Икона была старая, местами потертая, но прекрасный лик был виден отчетливо.
Мы медленно спускались по лестнице. Было неловко за свою слабость, которая, конечно, не прибавила мне авторитета в глазах напарника. Я упросила его никому не рассказывать, как я ревела на вызове. Фельдшер обещал молчать и посоветовал мне оставить подарок на подоконнике в подъезде.
- Может, она несчастье приносит, – предположил он, глядя на икону.
Я не посмела так поступить и взяла икону домой. Все эти годы она хранится у меня. Прошло много лет, я пришла в церковь не как случайный человек, а как блудная дочь с раскаянием и слезами. Я узнала, что моя икона – это образ Серафимо-Дивеевской Божией Матери. Думаю, что она не случайно появилась в моей жизни, так же как и безымянная моя больная. Я часто вспоминаю о ней. Меня поразило тогда смирение этой женщины перед судьбой, как я тогда думала, а теперь знаю, что перед волей Божьей. Она кротко терпела невыносимые муки и даже находила силы утешать других. Упокой, Господи, ее светлую душу!
Елена Шилова.
«Колокол Севера» №5 сентябрь 2016 г.