Неудержимо бегут минуты, срастаются в целые часы, потом эти часы превращаются в сутки, недели, месяцы, годы. И всё движется, всё торопится вокруг, и не успеваешь оглянуться, как вот она, пролетела твоя жизнь, промчалась, как сон. Многие дорожки давно поросли сорной травой, многие стёрты и их уже нет на карте. Исчезли дома, улицы, целые деревни, а ты живёшь и не замечаешь всего этого.
У тебя уже седина, и стекла в очках приходится корректировать, и голос не так звонок и задорен.
И вдруг ты начинаешь понимать, что всё больше и больше вспоминаешь ушедших и прислушиваешься к живым из старшего поколения. Молодёжь прекрасна, с ней хорошо, но она уже не твоя. Ты не она, и она не ты!
И начинают выплывать из глубин памяти отдельные мгновения, когда-то казавшиеся пустяковыми и скучными, а сейчас такие родные, что сердце замирает и куда-то мягко падает при каждом воспоминании.
Картинка возникает мгновенно... Вот моя сгорбленная бабушка стоит себе в застиранном, аккуратном фартуке и смотрит в окно на покосившийся забор, на облетающую старую берёзу у калитки, на первые хлопья снега, реющие вперемешку с листвой в морозном воздухе, а на столе перед нами искрится белый, тугой, словно инеем подёрнутый кочанчик капусты. Мне года 4. Я сижу у окна на высоком, для меня специально сработанном дедом табурете, и, не отрываясь, смотрю на свою досочку, на кочан. Когда же, наконец, бабушка начнёт кромсать капусту и мне даст ножик, и я буду резать! Я ёрзаю на табурете и от нетерпения болтаю ногами. У меня вся жизнь впереди, а бабушке совсем немного осталось. А я её тороплю, прошу побыстрее.
Эх, знать бы тогда, насладиться сполна тем, что было в руках! Но меня в ту пору интересовал только процесс, а бабушка глядела в вечность...
Вот она неторопливо подходит к иконам, крестится и смотрит на меня. Я нехотя спрыгиваю с табурета и встаю рядом — ещё задержка!
«Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даёши им пищу во благовремении...» — молится бабушка, и седые пряди при каждом поклоне выбиваются из-под чистенького белого в точечку платочка и падают на её морщинистое лицо. Я смотрю на Богородицу, на Младенца Иисуса, и мне кажется, что они такие же тёплые и живые, как моя бабушка. Я тихо беру её за руку и прижимаюсь щекой к её синей шерстяной юбке, от которой веет добром и уютом. Бабушкина рука ложится на мою голову, и мы ещё несколько мгновений просто стоим молча.
А за окном всё гуще летят белые большие невесомые одуванчики. Я подхожу к окну и силюсь заглянуть в небо. Откуда-то ведь они должны падать? Но небо далеко, и мне не видно — только одна сплошная бело-голубая пелена, от глубины которой кружится голова.
— Бабуленька, а у Бога одуванчики большие? — вдруг непонятно зачем спрашиваю я. — Ну... как мой кочанчик?
— Одуванчики? - бабушка на мгновение задумывается. — Да, наверное... Точно знаю, что прекрасные! — после паузы отвечает она.
Стучит сечка по долблёному корытцу, мелькают бабушкины руки, на печке жмурится наш старый кот Бука, а рядом с моим табуретом, преданно глядя в глаза, лежат две мои любимые дворняги — Жулька и Тарас. По всей нашей небольшой кухне на скамьях расставлены такие же корытца, как у бабушки. Немногочисленные женщины нашего маленького, затерянного в лесах хутора, собрались все вместе и рубят капусту. Только звон сечек вылетает в морозный воздух из нашего дома.
Я стараюсь резать аккуратно, мой кочанчик медленно уменьшается. Я смотрю на него и вздыхаю — много ещё! Бабушка замечает мой вздох, улыбается и подзадоривает:
— Устала? Передохни! — говорит она. — А если что, то и брось. Я потом сама дорежу!
Бабушка точно знает, что после таких слов я не брошу, а потому еле сдерживается, чтобы не засмеяться. Я соплю и стараюсь быстрее работать ножом.
«На Москве, на реченьке сеченька... » —запевает бабушка.
Голос у неё красивый, сочный, тугой, как узел волос на её затылке. С годами он не потерял своей прелести. Старинных песен бабушка знала много, и я всегда слушала их с удовольствием, хоть порой и не понимала смысла.
«Сеча, сеча, сеченька... сеченька!
Ох, и раны тяжкие налицо,
Багряницей крашено всё крыльцо.
Ох, за землю русскую постоять,
Ворога степного до дому гнать», — подхватывают женщины.
Я тоже стараюсь петь, хотя песня кажется мне сложной и странной.
«Не ходи, татарушка, ты на Русь,
Ох, я ига чёрного не боюсь.
Сеча, сеча, сеченька у реки,
Бьются и ребятушки, и старики,
Ох, за землю-матушку постоим,
Ворогу свирепому не сдадим!
Кружат тучи чёрные над землёй,
Ты ступай с молитвою, мой родной,
Ох, за Россию-матушку, за Христа
На орду татарскую, что без креста!».
Долго песни звучат в доме, долго, на всю длинную зиму секут капусту женщины. Я постепенно склоняю голову и кладу ножик. Глаза у меня слипаются, за окнами темно, занавески давно задвинуты. Передо мной проплывают какие-то чёрные, как африканцы, иги с капустными головами, за ними бежит неведомая птица татарушка — большая такая, как огромный одуванчик, а за нею гонятся два наших храбрых соседа — дед Иван и дед Кузьма с сечками. С невероятных размеров острым ножом мчится верхом на своей козе Тасе соседкин муж с красивым именем Поликарп. «Сейчас он игов отловит и побьёт!» — думаю я во сне и плыву куда-то в тепло и уют.
Я открываю глаза и обнаруживаю, что лежу на печке под бабушкиным пуховым платком. В доме тихо и прибрано, словно ничего и не происходило. Только капустный запах ещё щекочет нос.
— Проснулась, птаха моя, — говорит бабушка. — А я думала, до утра проспишь. Ну, вставай, а то ведь не ела ещё.
Я не заставляю себя ждать, а мигом скатываюсь с печи. Бабушка протирает мне лицо и руки мокрым полотенцем, а на столе уже гудит самовар. Мы не успеваем прочитать молитву, как двери в комнату отворяются, и я замираю от радости. На пороге, весь в снегу, розовощёкий с мороза стоит мой отец.
— Папа! Папа приехал! — радостно кричу я и бросаюсь к нему навстречу.
Отец подхватывает меня, поднимает и кружит в воздухе. Бабушка смеётся от радости, а по её морщинистым щекам предательски катятся слёзы.
В моей памяти эти мгновения остались, словно кадры из замедленной съёмки. Жизнь почти пролетела, а минуты счастья настолько сильны, что душа их, наверное, унесёт с собой, когда пробьёт её час.
Со мной навсегда остался маленький домик посреди России, старушка в белом платочке в крапинку с тугим узлом волос на затылке, смеющийся молодой мужчина, подкидывающий к потолку рыжеволосую, кудрявую девочку...
Я верю, что все они никуда не исчезли, и в вечной жизни вновь будут вместе.
Бабушке и отцу я обязана всем лучшим во мне. Они были добрыми ангелами моего детства, и сейчас, будучи давно взрослой, уже бабушкой, я чувствую где-то там, у Бога, их защиту и любовь. Мы ведь знаем, что «любовь никогда не перестаёт»…
Екатерина Юдкевич